Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

– Я так и знал! Так и думал!.. Верушка! – подозвал он жену. – Смотри, кто приехал! Где у нас там банкетные билеты? Выдай Томке. – И повернулся ко мне. – Надеюсь, не сорвёшь мне праздник?

Знакомить нас с «Верушкой» было не надо. Мы знали друг друга по Северу в пору, когда она приезжала к освободившейся из лагеря матери. К той самой Циле Борисовне, которая письмом из Микуни предупредила Александру Фёдоровну об объявленном на меня всесоюзном розыске. Именно ей было адресовано письмо Бориса, таинственным образом оказавшееся на столе при нашей московской встрече после его освобождения.

Вера вынула из сумочки пригласительный билет, объяснила, как доехать до Дома журналистов.

– Обязательно приходите. Боря огорчится, если вас не будет.

Банкетный зал был переполнен. На столах редкое по тем временам угощение. Тесное общение друзей и коллег между собой. Сбивчивый гул. Славные тосты. Кто-то из знаменитостей очень проникновенно говорил о жене Бориса.

– Скажешь что-нибудь? – обратился Борис ко мне.

– О маме!

В каталоге выставки, в разделе «Основные биографические сведения», о годах, когда Борис сидел в лагере, было написано: «1945–1954 гг. Работает режиссёром художественной самодеятельности, скульптором по архитектурной лепнине, учителем рисования в средней школе». Любопытно. Лагерь, стало быть, – средняя школа? И где же это всё происходило? В Москве? В курортной Ялте? О ком ложь? О человеке? О государстве? О времени?

Если бы я рассказала, как отважная Александра Фёдоровна приехала в Коми АССР, без всяких рекомендаций явилась к заместителю начальника лагеря Н. В. Баженову и за свидание с заключённым сыном предложила безвозмездно выступить на нескольких колоннах со своей чтецкой программой, я тут же нанесла бы непоправимый вред репутации Бориса. Тем более нельзя было рассказать о свидании матери с сыном, состоявшемся прямо за кулисами на колонне Ракпас, где Борис находился в ту пору. Я говорила «вообще»: о концертах прекрасной чтицы, о неизгладимом впечатлении, которое производила эта величественная женщина, о том, как она любила обоих сыновей, как верила в талант Бориса. После застолья меня окружило несколько гостей:

– Хорошо говорили. Замечательная у него была мать! Ну и заодно признайтесь: был у вас роман с нашим героем?

Подоспевший Борис ответил за меня:

– Сумасшедший был роман! Уж поверьте.

В те несколько минут, которые выдались, чтобы перекинуться вопросами, Борис успел рассказать, что является членом Всесоюзного жюри художников, что побывал во всех странах социалистического лагеря. Посчастливилось попасть и в Италию. И в раже своей гражданской непогрешимости не преминул пройтись по безыдейным коллегам:

– Можешь себе представить, тут один из «новоявленных» изобразил колонну демонстрантов в виде толпы скелетов, запутавшихся в полотнищах красных знамён!

Я была настроена мирно, но тут не сдержалась:

– И что же ты? Что жюри?

– Как что? Ясное дело, зарубили.

Боже мой! Он так мыслит! И так живёт?

– Отчего же?.. Картина ведь, как я понимаю, не о «контре»?

– А как же её прикажешь понимать?

– Ну-у, как фазу фанатизма? Ты ведь любишь жизнь, Борь? А здесь автор хотел, наверно, показать, как идейные завихрения сжирают человеческую плоть и суть. Вот скелеты и гремят костями под флагом…

– Ну знаешь ли…

– Ладно, хватит! У тебя нынче праздник.

– А тебе страсть как хочется его испортить?

– Нет, Боря, нет! Зачем? Давай лучше послушаем Высоцкого.

– А ты что, любишь Высоцкого?

– Люблю.

– Ты любишь Высоцкого? Что с тобой стало? Где твоя тонкость?

От приговора «новоявленным», от оценки отношения к Высоцкому опустились руки. Как же замысловато обрабатывает нас жизнь! Какое отношение мог иметь такой член жюри к портретам Блока, Роллана, к письмам прошлых лет с их глубокими и чуткими прови́дениями? Но ведь имел же! В нём как-то уживались два среза сознания, раздвоенное зрение. Борис был одержим желанием реально участвовать в официальной истории страны. Его бунтующие творческие силы жаждали воплощения.

Мы оба опомнились. Попытались что-то исправить:

– Счастье есть, Боря?

– Бывало.

– Поделись.

Он только на секунду задумался.

– …В Риме. Когда увидел Лаокоона. Вышел вечером пройтись. Луна светила во все лопатки. И вдруг – ОНО, невероятной силищи создание. Мощь! Знаешь, сотрясло всего! Стоял и ревел. Счастье!

– Спасибо, Борь!

Чем-то Борис себя оправдал. Скульптура могучего Лаокоона… Схватка в масштабе вселенской непостижимости… Я шла по Цветному бульвару. Вспоминала, как после смерти матери и брата Борис написал: «Будь я один, удрал бы вдогонку за мамой. Но жена вложила в нас слишком много. Оставлять её бессовестно. Попробую жить».

* * *

Внутри общества между тем в открытую стали задираться физики. Им возражали лирики. Читающие люди запутывались в подсчёте «прав – не прав». Схватки будоражили, помогали рождению более живых подходов к жизни, к науке, искусству, вели к более зорким, объёмным и трезвым взглядам.