Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Сравнивая нас, она писала: «Ты – стремительный поток, рвущийся вперёд, а я колодец, где всё сковано и спрятано где-то на дне». Я угадывала в ней это «скованное и спрятанное», знала её срывы, страхи, вспышки и любила Олю преданно, всем сердцем. Любила отчаянно. Всегда рвалась к ней. Дружба с ней, с одной из самых светоносных и прекрасных женщин, встреченных в пути, была не только убежищем, но и утешением. Никто не дал мне столько тепла, добра и участия, сколько она.

Человеку необходимо, чтобы его любили. Мне нужно было, чтобы верили и понимали меру моей любви. Олюшка дарила мне и это: «Мой самый близкий, самый родной и единственный Том! Писать бы мне тебе и писать нескончаемо. Разве может когда-нибудь кончиться разговор между нами? Даже во времена молчания он продолжается, ведётся ежедневно. Детка моя трогательная, спасибо тебе за всё. А главное, за твою неизменную любовь, верней которой нет ничего на свете».

Глава двенадцатая

На протяжении всей моей жизни существующий режим утверждал себя в откровенной, голой силе, и неприятие диктатур стало одной из главных составляющих моего мировоззрения. Даже периоды послабления режима не приносили веры в способность власти строить жизнь общества во имя человека.

Двадцатое столетие, видимо, останется в истории человечества веком неистовства политических страстей, войн и располовиненного гражданского сознания.

Мы с Борисом Маевским были ровесники. В сороковые годы находились в одинаковых условиях несвободы. Но даже в письмах из неволи он изобличал меня в изъянах моего самосознания: «Ты не доросла до такой любви к миру, как любовь матери к ребёнку. Ты говоришь миру не „Давай я сделаю, что тебе нужно“, а „Я сделаю то, что мне нравится и хочется. Надеюсь, что это понравится и тебе“». Под «миром» Борис подразумевал, естественно, власть.

Если говорить о моей любви к миру, не отождествлённому с властью, то здесь недомера – не существовало. Но что касается стремления делать или не делать то, что нужно государственной власти, то её «великие инициативы» (вымогать в неволе все физические и душевные силы человека, десятилетиями недодавать хлеба и заставлять забыть о свободном дыхании) разрешали не признавать за ней прав на порабощение. Однако я не путала идеологию с гражданскими чувствами. Они существовали для меня по отдельности. Не имея вкуса к политическим дискуссиям, я терялась перед умением Бориса подменять органику мышления чем-то лозунговым. Когда в 1969 году от него пришло письмо: «Готовлю в Москве выставку. Нет на свете Ма. Нет братишки. А ты? Может, приедешь, перемахнёшь через всё? Ты ведь это умеешь! Представь, чем это было бы для меня…» – я решила съездить в Москву. Мне было интересно увидеть работы Бориса. Он не однажды поражал своими талантами. Ещё важнее было сделать это в память Александры Фёдоровны.

В Москве мы отправились на выставку вдвоём с племянником Серёжечкой. Открывал выставку народный артист СССР А. А. Попов, с которым Борис служил до ареста в Центральном театре Красной армии. Признание за Борисом многих талантов звучало во всех выступлениях, особенно в отзывах известных художников Кукрыниксов. Решительно все говорили о его многогранной одарённости: актёр, художник, музыкант, поэт…

Племяннику понравились карикатуры Бориса. Сатирические картинки на темы коммунальной кучности и неразберихи, очередей в продуктовые и промтоварные магазины в гораздо большей степени предъявляли обвинение объективной действительности, чем смешным нарисованным человечкам. Злющие карикатуры на зарубежных политиков, похожих на вооружённых до зубов земноводных и пресмыкающихся, были исполнены в стандартах сатирического журнала «Крокодил».

Богом Бориса в живописи был великий портретист Валентин Серов. Я долго стояла перед портретами Бабеля, нашего любимого Ромена Роллана, Бернарда Шоу и других писателей. Особенно удался Борису, как мне показалось, Блок. Его добела высветленные очи напрямую смотрели из какого-то смежного пространства в другое безвременье. Очень понравились оживлённо беседующие Пушкин с Баратынским, Пушкин с няней. Вообще весь пушкинский цикл был живым и тёплым. Зарисовки западных городов и памятников души не затрагивали. Гораздо больше впечатляли старинные русские города – Псков, Новгород – и среднеазиатские – Бухара, Самарканд. Ну и настранствовался же по разным землям мой товарищ по трудной судьбе!

Сам Борис со стороны выглядел преуспевающим москвичом, любимцем знаменитостей, довольным жизнью человеком.

– Ну-у-у спасибище, Томка! Приехала! – заприметив нас в залах, подошёл он. – Это сын? Юрий? Знакомь!

– Это мой племянник Серёжа.

– Валечкин сын, стало быть?

– Точно так.

– Здорово, Сергей. Я – Боб! Ну, как выставка?

– Мне нравится, – серьёзно ответил Серёжа.

– Ты состоялся, Борис! По справедливости состоялся, – поздравила я его. – В разной технике, в разной манере. По объёму – с ума сойти! И сколько энергии! Работа, работа и работа… Блок очень понравился, Бабель, Роллан, пушкинский цикл…