Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

То, что Пастернаку, посмевшему в «Докторе Живаго» поведать миру о своём понимании российской революции, не разрешили лично получить Нобелевскую премию, – одна из тех подробностей. Другая, из тьмы прочих, – газетная публикация с душераздирающей просьбой Бориса Леонидовича разрешить ему остаться дома, в России, поскольку власть пригрозила ему высылкой из страны. Не некрологи во всех газетах, а листок-самоделка на вокзальной стене, оповещавший о смерти поэта, итожил эти неисчислимые подробности.

Уезжая теперь на выходные дни в Вильнюс, я старалась прихватить с собой «самиздат» – как правило, фотокопии. Передавая друг другу прочитанные глянцевые страницы, мы с Володей без сна, за двое суток проглатывали «Доктора Живаго», «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург и многие другие «листы о Правде».

Мне пришлась по душе милая, уютная столица Литвы. Будучи одной из республик СССР, Литва отличалась от других прибалтийских соседей. Говорят, что Наполеон досадовал на то, что не может унести на ладони в Париж собор Святой Анны. А премьер-министр Польши Пилсудский завещал захоронить в этом городе своё сердце.

В современном Вильнюсе башня Гедимипаса, старинные дома и улочки, похожие на развязанные шнурки, уживались в согласии с библиотеками и театрами, построенными из стекла и бетона. На завтрак в маленьких кафе подавались блинчики с вареньем, сырники, вкусный кофе. Вечерами на длинные деревянные столы закусочных метали тарелки из нержавеющей стали со шпекачками в синеватом огне подожжённого спирта. В чистоте, цветах и опрятности город содержал, казалось, какой-то один рачительный хозяин. На самом деле о Вильнюсе заботились все его жители.

Уже месяца через три Володя получил ордер на прекрасную квартиру. Располагалась она в центре города, на тихой улочке с бульваром, параллельной главному проспекту. Мы купили на выставке мебельный гарнитур, светильники, посуду. Когда я бывала в Вильнюсе, мы принимали актёров, знакомых Володи по работе в прежних театрах и здешнем. Одни возили нас на машине за родниковой водой, другие показывали Тракай, предместья города и ближние озёра. Мы подружились с семьёй литовского драматурга, пьесу которого Володя принял к постановке. Чтобы познакомить постановщика с бытом рыболовецких артелей, о которых шла речь в пьесе, драматург повёз нас в Ниду, на Куршскую косу, показал рыбацкие хозяйства, одежду, сети, коптильни для угрей. Всю ночь в Ниде бушевало море. На мысу подвывал наутофон, а на маяке нёс службу прожектор, силившийся пробить мглу тумана. Отсюда, из рыбацкого посёлка, все проблемы виделись острее и совсем по-другому, чем из города. Правда оказывалась более прискорбной. Откровенно, с болью здесь рассказывали о том, что ни один сейнер или мотобот, кроме советских, не выходит в Балтийское море до наступления путины. «Сами подумайте, – говорил драматург, – с других судов по рации нашим рыбакам вдогонку шлют оскорбления, кричат: „Бандиты, разорители!“ – а для нас это – тьфу… До выхода в море рыбакам обещают за тонну улова сотни рублей, а едва начинается промысел, как начальство по той же рации оповещает, что снижает цены наполовину. Чего же можно ждать от людей, которых, с одной стороны, поносят дурными словами, а с другой – обманывают?» «Мы неграмотно поворачиваем реки вспять, неграмотно осушаем болота, ещё более неграмотно ведём по жизни человека. Сами сталкиваем его с прямого пути и вынуждаем на карачках выбираться, если он того ещё хочет», – добавляли другие.

В театре у Володи всё складывалось более или менее удачно. Одним из первых в стране он поставил пьесу Бертольта Брехта «Господин Пунтила и его слуга Матти». Непривычная для русской сцены драматургия требовала новых подходов. В театроведческих статьях обсуждали специфику художественного метода Брехта. Спорили, как вернее переводить на русский язык ключевое понятие – «отчуждение» или «очуждение». Знатоком драматургии Брехта в Ленинграде слыл известный филолог Ефим Григорьевич Эткинд. Я попросила Ефима Григорьевича быть консультантом постановки в Вильнюсе. Он согласился. Спектакль имел успех, вызвал интерес у критиков. Из Москвы его приехал посмотреть Константин Лазаревич Рудницкий, заявивший о себе в те годы первыми книгами о Мейерхольде. Постановку Володи он высоко оценил.

На закрытых просмотрах в обкомах и горкомах партии тогда показывали картину Феллини «Восемь с половиной». Для простых смертных увидеть этот фильм было неосуществимой мечтой. В нашем доме в Вильнюсе Константин Лазаревич кадр за кадром пересказал весь фильм, не раз прибегая к термину «поток сознания» для характеристики нового киноязыка.